Сергей Довлатов – писатель, родившийся в эвакуации и умерший в эмиграции. Живя в Америке, часто публиковался в журнале "Нью-Йоркер", вел передачи на радио "Свобода".

ИЩУЩИЙ

"Я родился в эвакуации, в Уфе, однако с 1945 года жил в Ленинграде и считаю себя ленинградцем. Мать моя - армянка, отец - еврей. Родители решили, что жизнь моя будет более безоблачной, если я стану армянином. Так и записали в метрике -армянин. А затем, когда пришло время уезжать, выяснилось, что для этого необходимо быть евреем. Став им в августе 1978 года, я получил формальную возможность уехать. Знаю, что это кому-то покажется страшным позором, но у меня никогда не было ощущения своей принадлежности к какой-то национальности. Я не говорю по-армянски. С другой стороны, по-еврейски я тоже не говорю и в еврейской среде не чувствую себя своим. И до последнего времени на беды армян смотрел как на беды в жизни любого другого народа - индийского, китайского. Пока не познакомился с удивительным писателем, настоящим армянином Грантом Матевосяном. Вот так, через любовь к этому человеку у меня появились какие-то армянские черты". Эту свою последнюю исповедь 1990 года Сергей Довлатов прочитал в совершенно жутком расположении духа. Впрочем, будучи действительно последней, она уже по определению претендует на монопольное право считаться главной - итоговой. Она и есть грустный итог его постоянных исканий.

Он искал себя всю жизнь. Его художественное наследство - литература поиска. Всю свою биографию он рассматривал сквозь окуляр собственных ощущений и делил клетки в зависимости от настроения. В литературе он, несомненно, был цитологом, хотя одноклеточные организмы его мало интересовали: в них напрочь отсутствовало творческое начало. Куда больше волновали встречи с высокоорганизованными советскими изгоями - поэтами, художниками, музыкантами и прочими гениями: каждый подобный контакт изначально был обречен на очередной шедевр в десять строк. Но даже это - не более, чем результат безуспешного поиска Сергея Довлатова. Причем не всегда творческого.

Он искал себя, свои корни, свое генеалогическое древо, под могучей кроной которого мог бы прилечь, отдохнуть и перелистать любимого Достоевского. В тени родного баобаба Сергей Довлатов едва бы стал писателем. "Случись мне заработать большие деньги, то я бы прекратил литературную деятельность, -признается он в последний год своей жизни. - Я бы прекратил всякое творчество. Лежал бы себе на диване, создавал какие-то организации, объездил бы мир, помогал бы всем материально, что между прочим, доставляет мне массу радости". Однако родимого дерева - будь то кедр Земли обетованной или шелковица библейской долины Арарата - он, кажется, не нашел.

- Ты армянин? - спросит как-то Сергей Довлатов у художника Вагрича Бахчаняна. Вопрос риторический, как, впрочем, очень многое в эмиграции.
- Армянин!
- На все 100%?
- Даже на 150%!
- Как это?
- Просто, у меня даже мачеха была армянкой.
- А кто я?
- Ты еврей армянского розлива.

Еще будучи молодым советским человеком, членом ленинградского кружка писателей он - сын еврея и армянки - попытается построить где-то на брегах Невы свою армянскую синагогу. Синтезирующий два древних и столь личных начала храм был важен ему именно как писателю - не футуристу. Признаваться в этом особенно не хотелось, а посему свалил затею на соседа своего Альперовича: "Мы с женой решили помочь армянам. Собрали вещи, отвезли в армянскую синагогу". Впрочем, вещи собирал уже он сам: в 1978 году его ждала Америка. "Нью-Йорк - это филиал земного шара, где нет доминирующей национальной группы и нет ощущения такой группы, - скажет он позже. - Мне так надоело быть непонятно кем - я брюнет, который всю жизнь носил бороду и усы, так что не русский, но и не еврей, и не армянин. Я знал, что в Нью-Йорке буду чувствовать себя хорошо".

Триумф Сергея Довлатова не заставит себя долго ждать: один за другим выходят в свет "Компромисс", "Заповедник", "Зона", "Иностранка", "Наши", "Филиал". Вслед за Набоковым он становится вторым русским писателем - постоянным автором журнала "Нью-Йоркер". Его имя ставится в один ряд с именами лауреатов Нобелевской премии Иосифа Бродского и Александра Солженицына. 1980-е годы - вершина признания стиля Довлатова. И все же он в поисках.

---

"Сережа был тесно связан со своей родней,а с матерью, Норой Сергеевной, у них была тесная связь- пуповина не перерезана. Одна из лучших его книг "Наши"- о родственниках: по его словам, косвенный автопортрет". Владимир Соловьев

---

Как-то Довлатов скажет "формалисту" Бахчаняну: "У меня есть повесть "Компромисс". Хочу написать продолжение, только названия еще не придумал". "Так давай озаглавим "Компромиссно", - в своем стихийном стиле ответит Вагрич: ему, вероятно, все дозволено - он же на все 150. Призрак выдающегося американского писателя Уильяма Са-рояна будет весьма часто навещать Сергея Довлатова, навевая ему достаточно амбициозный план - встать вместе с ним в "один армянский ряд американских писателей". Это, конечно, не самоцель - он-то уже признанный мастер русского слова. "Но я русский по профессии", - признается Довлатов в роковом 1990 году.

Ему, очевидно, необходимо нечто большее. В "Записных книжках" он начинает вспоминать своего армянского дедушку с крайне суровым, даже свирепым нравом. Пишет рассказ "Когда-то мы жили в горах", в котором хотя и обнаруживает недостаточное знание традиционного армянского быта, однако делает это по-довлатовски гениально:
"Когда-то мы жили в горах. Эти горы косматыми псами лежали у ног. Эти горы давно уже стали ручными, таская беспокойную кладь наших жилищ, наших войн, наших песен. Наши костры опалили им шерсть.
Когда-то мы жили в горах. Тучи овец покрывали цветущие склоны. Ручьи - стремительные, пенистые, белые, как нож и ярость - огибали тяжелые мокрые валуны. Солнце плавилось на крепких армянских затылках...
Когда-то мы жили в горах. Теперь мы населяем кооперативы..."
Он искал себя всю жизнь. Его художественное наследство - литература поиска. Всю свою биографию он рассматривал сквозь окуляр собственных ощущений и делил клетки в зависимости от настроения. В последние месяцы жизни настроение у замечательного русского писателя Сергея Довлатова было неважным: где-то посредине между кедром и шелковицей он нашел свою белую березу, под сенью которой и констатировал.